Неточные совпадения
Вернувшись домой, Вронский нашел у себя записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В
семь часов Алексей Александрович
едет на совет и пробудет до десяти». Подумав
с минуту о странности того, что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что
поедет.
Я не мог выдержать, отвернулся от них и кое-как справился
с неистовым желанием захохотать. Фарсеры! Как хитро: приехали попытаться замедлить, просили десять дней срока, когда уже ответ был прислан. Бумага состояла, по обыкновению, всего из шести или
семи строк. «Четверо полномочных, groote herren, важные сановники, — сказано было в ней, —
едут из Едо для свидания и переговоров
с адмиралом».
Дорогу эту можно назвать прекрасною для верховой езды, но только не в грязь. Мы легко сделали тридцать восемь верст и слезали всего два раза, один раз у самого Аяна, завтракали и простились
с Ч. и Ф., провожавшими нас, в другой раз на половине дороги полежали на траве у мостика, а потом уже
ехали безостановочно. Но тоска: якут-проводник, едущий впереди, ни слова не знает по-русски, пустыня тоже молчит, под конец и мы замолчали и часов в
семь вечера молча доехали до юрты, где и ночевали.
Наконец совершилось наше восхождение на якутский, или тунгусский, Монблан. Мы выехали часов в
семь со станции и
ехали незаметно в гору буквально по океану камней. Редко-редко где на полверсты явится земляная тропинка и исчезнет. Якутские лошади малорослы, но сильны, крепки, ступают мерно и уверенно. Мне переменили вчерашнюю лошадь, у которой сбились копыта, и дали другую, сильнее,
с крупным шагом, остриженную a la мужик.
Зато на другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила о себе: вместо моря и неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь,
с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В
семь часов
поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Делалось это под видом сбора на «погорелые места». Погорельцы, настоящие и фальшивые, приходили и приезжали в Москву
семьями. Бабы
с ребятишками ездили в санях собирать подаяние деньгами и барахлом, предъявляя удостоверения
с гербовой печатью о том, что предъявители сего
едут по сбору пожертвований в пользу сгоревшей деревни или села. Некоторые из них покупали особые сани,
с обожженными концами оглоблей, уверяя, что они только сани и успели вырвать из огня.
Надулась, к удивлению, Харитина и спряталась в каюте. Она живо представила себе самую обидную картину торжественного появления «Первинки» в Заполье, причем
с Галактионом будет не она, а Ечкин. Это ее возмущало до слез, и она решила про себя, что сама
поедет в Заполье, а там будь что будет:
семь бед — один ответ. Но до поры до времени она сдержалась и ничего не сказала Галактиону. Он-то думает, что она останется в Городище, а она вдруг на «Первинке» вместе
с ним приедет в Заполье. Ничего, пусть позлится.
Галактион как-то чутьем понял, что Емельян
едет с мельницы украдом, чтобы повидаться
с женой, и ему сделалось жаль брата. Вся у них
семья какая-то такая, точно все прячутся друг от друга.
Похворал отец-то, недель
семь валялся и нет-нет да скажет: «Эх, мама,
едем с нами в другие города — скушновато здесь!» Скоро и вышло ему
ехать в Астрахань; ждали туда летом царя, а отцу твоему было поручено триумфальные ворота строить.
— Да ведь это мой родной брат, Аннушка… Я из гущинской
семьи. Может, помнишь, года два тому назад вместе
ехали на Самосадку к троице? Я
с брательниками на одной телеге
ехала… В мире-то меня Аграфеной звали.
Сегодня
поеду проститься
с губернаторской
семьей…, Басаргин мне пишет, что будет в Нижний 20-го числа. Чтобы я их дождался, они
едут в Омск. На всякий случай советует, если здесь не останусь, спросить об нем во Владимире, где он несколько дней должен пробыть. Разумеется, я его не жду… Необыкновенно тянет меня к тебе…
Фролов
с семьей поедет в Керчь к матушке.
…Сегодня известие: А. И. Давыдова получила разрешение
ехать на родину. Летом со всей
семьей будет в доме Бронникова. Таким образом, в Сибири из приехавших жен остается одна Александра Васильевна. Ей тоже был вопрос вместе
с нами. Я не знаю даже, куда она денется, если вздумают отпустить. Отвечала, что никого родных не имеет, хотя я знаю, что у нее есть сестра и замужняя дочь.
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас
ехать с исправником. Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел
семь раз позабыть.
— Пойдемте! — сказал Егор Егорыч Сусанне Николаевне и Антипу Ильичу, которому он еще в России объявил, что если старый камердинер непременно хочет
ехать с ним за границу, то должен быть не слугою, а другом их
семьи, на что Антип Ильич хоть и конфузливо, но согласился.
Было время, когда люди, выехав
с целью истязания и убийства, показания примера, не возвращались иначе, как совершив то дело, на которое они
ехали, и, совершив такое дело, не мучились раскаяниями и сомнениями, а спокойно, засекши людей, возвращались в
семью и ласкали детей, — шутили, смеялись и предавались тихим семейным удовольствиям.
Он запретил своей дочери Аксинье Степановне
ехать в Уфу, чтоб быть крестною матерью новорожденной Багровой, и
с досадой сказал: «Вот еще!
семь верст киселя есть!
ехать крестить девчонку!
После чая Степан Михайлыч приказал заложить двое дрог, посадил
с собою невестку и в сопровождении всей
семьи поехал на мельницу.
Кончился тамбовский сезон. Почти все уехали в Москву на обычный великопостный съезд актеров для заключения контрактов
с антрепренерами к предстоящим сезонам. Остались только друзья Григорьева да остался на неделю Вольский
с семьей. Ему не надо было
ехать в Москву: Григорьев уже пригласил его на следующую зиму; Вольского вообще приглашали телеграммами заранее.
Почти все
поехали в Москву на великопостный актерский съезд, а «свои» —
семья старых друзей-актеров — остались, и тут же была составлена маленькая труппа из десяти человек,
с которой Григорьев обыкновенно ездил по ярмаркам и маленьким городкам.
В
семь часов мать моя села в свою ямскую кибитку, а я
с Евсеичем в извозчичьи сани, и мы в одно время съехали со двора: повозка
поехала направо к заставе, а я налево в гимназию; скоро мы свернули
с улицы в переулок, и кибитка исчезла из моих глаз.
Так как бороться
с теперешним моим настроением было бы бесполезно, да и не в моих силах, то я решил, что последние дни моей жизни будут безупречны хотя
с формальной стороны; если я не прав по отношению к своей
семье, что я отлично сознаю, то буду стараться делать так, как она хочет. В Харьков
ехать, так в Харьков. К тому же в последнее время я так равнодушен ко всему, что мне положительно все равно, куда ни
ехать, в Харьков, в Париж ли, или в Бердичев.
— А для чего мне здоровье? Ну, скажите, для чего? На моем месте другой тысячу раз умер бы… ей-богу! Посмотрите, что за народ кругом? Настоящая каторга, а мне не разорваться же… Слышали!
Едет к нам ревизор, чтобы ему
семь раз пусто было! Ей-богу! А между тем, как приехал, и книги ему подай, и прииск покажи! Что же, прикажете мне разорваться?! —
с азартом кричал Бучинский, размахивая чубуком.
После обеда, в
семь часов, в комнату его вошла Прасковья Федоровна, одетая как на вечер,
с толстыми, подтянутыми грудями и
с следами пудры на лице. Она еще утром напоминала ему о поездке их в театр. Была приезжая Сарра Бернар, и у них была ложа, которую он настоял, чтоб они взяли. Теперь он забыл про это, и ее наряд оскорбил его. Но он скрыл свое оскорбление, когда вспомнил, что он сам настаивал, чтоб они достали ложу и
ехали, потому что это для детей воспитательное эстетическое наслаждение.
(Прим. автора)] У нас же в
семье такой драгоценности не было, да и притом я должен был совершить мое рождественское путешествие не на своих лошадях, а
с тетушкою, которая как раз перед святками продала дом в Орле и, получив за него тридцать тысяч рублей,
ехала к нам, чтобы там, в наших краях, купить давно приторгованное для нее моим отцом имение.
Ему казалось невозможным
ехать одному
с сестрами, которые
семь лет не выезжали из института, ничего не знали и всего боялись.
«Везли мы, — сказывает, — из Киева, в коренную, на
семи тройках орех, да только орех мы этот подмочили, и теперь, — говорит, — сделало
с нас купечество вычет, и
едем мы к дворам совсем без заработка».
Иван. Молчите вы… птица! Яков, судьба моя и всей
семьи моей зависит от тысячи двухсот рублей… пусть будет ровно тысяча!.. Ты мягкий, не глупый человек, Яков; сегодня решается вопрос о моём назначении — Лещ
поехал дать этому делу решительный толчок… Как только меня назначат, мне сейчас же понадобятся деньги! Я ухожу, оставляя тебя лицом к лицу
с твоею совестью, брат мой! (Подняв голову, уходит. Яков со страхом смотрит ему вслед, Любовь усмехается.)
Пионова. Поверишь ли, не
с кем слова перемолвить. Иногда так нужно бывает, так нужно, а решительно не
с кем, ну и
едешь к тебе за
семь верст.
В
семь часов вечера этого последнего дня его жизни он вышел из своей квартиры, нанял извозчика, уселся, сгорбившись, на санях и
поехал на другой конец города. Там жил его старый приятель, доктор, который, как он знал, сегодня вместе
с женою отправился в театр. Он знал, что не застанет дома хозяев, и
ехал вовсе не для того, чтобы повидаться
с ними. Его, наверно, впустят в кабинет, как близкого знакомого, а это только и было нужно.
Затем отец
едет на мельницу и берет
с собою всю
семью.
Раз летом Аксенов
поехал в Нижний на ярмарку. Когда он стал прощаться
с семьей, жена сказала ему...
— Дерзкая! — закричала княгиня вне себя, — как ты смеешь? — однако тотчас спохватилась и продолжала подчеркнуто спокойно и веско, — ну, довольно слов и пререканий, как я сказала — так и будет. Завтра на заре ты
поедешь с Сергеем Владимировичем Доуровым в его поместье, где получишь светское воспитание в его
семье. А сейчас ты сможешь сама сказать Сергею Владимировичу, что согласна на его предложение.
Соня. Так позвольте же, господа… Значит, сейчас мы пойдем на крокет пари держать… Потом пораньше пообедаем у Юли и этак часов в
семь поедем к Леш… то есть вот к Михаилу Львовичу. Отлично. Пойдемте, Юлечка, за шарами. (Уходит
с Юлей в дом.)
Тут же положена им была
еда и поставлено блюдечко
с питьем. Песцы ищут тепла. Вели они себя тихо и зимой все больше спали. Эта
семья считалась любимцами старухи. Остальных держали на кухне, на русской печи.
С них обирали пух, чистили его, отдавали прясть, а сами вязали платки, косынки и целые шали на продажу в Ножовую линию и в галереи на модные магазины. Цены стояли на это вязанье хорошие. Их продавали за привозной товар
с Макарьевской ярмарки, нижегородского и оренбургского производства.
Пожил Митька у меня месяцев
с восемь. Андрей Васильич Абдулин той порой на теплые воды собрался жену лечить.
Ехал в чужие край всей
семьей. Стал у меня Митька
с ними проситься. Что ж, думаю, избным теплом далеко не уедешь, печка нежит, дорога разуму учит, дам я Митьке партию сала, пущай продаст его в чужих краях; а благословит его бог, и заграничный торг заведем!.. Тут уж меня никто не уговаривал — враг смутил!.. Захочет кого господь наказать — разум отымет, слепоту на душу нашлет!..
— Мне нужно
с вами посоветоваться, — сказала Надежда, останавливаясь. — Если Кузьминки продадут, то Сергей Сергеич
поедет служить, и тогда наша жизнь должна измениться совершенно. Я не
поеду с сестрой, мы расстанемся, потому что я не хочу быть бременем для ее
семьи. Надо работать. Я поступлю в Москве куда-нибудь, буду зарабатывать, помогать сестре и ее мужу. Вы поможете мне советом — не правда ли?
«Если не примут на Образцовую, надо забирать маленького принца и Матрешу и
ехать кочевать по провинции… Провинциальная актриса
с семьей — ах, как это тяжело. Если бы еще рыцарь Трумвиль и тоненькая Брундегильда были богаты… Но, увы! Нам едва хватает на жизнь. Значит, необходимо остаться здесь, иными словами, сыграть так, чтобы вакансия на Образцовую сцену осталась за мной».
Дети не заставили отца повторять приглашение и
с большим аппетитом принялись за
еду. Старик Андрон, стоя у притолоки, рассказывал Волгину про хозяйственные дела на хуторе. Хутор был куплен Юрием Денисовичем этою весною в одном из прелестных уголков России, и он впервые
с семьей приехал сюда провести лето и отдохнуть на деревенском просторе.
Так вот, рассказываю я вам, везли батенька деньги к барину,
с ними Анютка
ехала, а в те поры Анютке было
семь годочков, не то восемь — дура дурой, от земли не видать. До Каланчика проехали благополучно, тверезы были, а как доехали до Каланчика да зашли к Мойсейке в кабак, началась у них фантазия эта самая. Выпили они три стаканчика и давай похваляться при народе...
В Петербурге в это время готовились к свадьбе великого князя. Туда спешили гости из Малороссии. Наталья Демьяновна собралась со всей
семьей. Она
ехала по зову государыни, но главным образом влекло ее на север свиданье
с ее младшим сыном, которого она не видала несколько лет.
Архиепископ Феофил,
с священниками
семи церквей и
с прочими сановными мужами,
поехали на поклон и просьбу к великому князю по общему приговору народа, но когда посольство это вернулось назад без успеха, волнения в городе еще более усилились.
Архиепископ Феофил со священниками
семи церквей и
с прочими сановными мужами
поехали на поклон и просьбу к великому князю по общему приговору народа, но когда посольство это вернулось назад без успеха, волнения в городе еще более усилились.
Он совершил обычный прием клиентов,
поехал затем в суд и по другим делам, приказав приготовить к вечеру роскошный ужин и кофе
с ликерами, сервировать его на две персоны в кабинете, а к
семи часам туда же подать чай.
Гиршфельд, получив подобное письмо своего доверителя, сперва положительно ошалел и решил
ехать в Петербург, чтобы отговорить князя передавать жене такую уйму денег, которые, естественно, переходя в
семью Гариных, ускользали из его загребистых лап, как поверенного, но размыслив, он тотчас сообразил, что
с тестем Владимира, князем Василием Гариным шутки плохи, и через дней, произведя несколько денежных комбинаций, устроил требуемый перевод, поживившись в этом деле и для себя весьма солидным кушем.
Когда она
ехала сюда, в далекий, но неудержимо влекущий ее Питер, ей, дикой провинциалке, гимназия представлялась чем-то вроде большой, тесной и дружной
семьи, девочки-сестры, девочки-подруги, близкие души, связанные друг
с другом общими, живыми интересами…
Представить себе только одно: 20-го июля я заплатил тридцать рублей за дрянную подводу, чтобы из Шувалова,
с дачи, добраться до города, а через каких-нибудь пять дней со всею
семьею ехал по жел. дороге обратно на дачу и жил там преспокойнейшим образом до 17-го августа.